— Вас связывают родственные отношения с семьей знаменитого советского партийного и государственного деятеля Александра Сергеевича Щербакова, первого секретаря московского обкома ВКП(б), начальника Совинформбюро и Главного политуправления Красной армии в годы войны. Как повлияла на ваше становление эта семья?
— Александр Сергеевич был двоюродным братом моей мамы. Он умер в 1945 году, 10 мая. Отметил День Победы и умер. Мне было тогда всего несколько месяцев. У Щербакова родилось три сына. Старший, Александр, был знаменитый летчик-испытатель, Герой Советского Союза. Средний, Константин, писатель, в честь которого назвали меня. И младший, Ваня, ученый-физик. Ваня чуть постарше меня, он родился в апреле, а я в октябре. Мы с ним много общались в юности.
Кстати, с ним очень дружен Виктор Сойфер, они вообще друзья, что называется, не разлей вода. Иван Александрович стал академиком, директором института общей физики. Я помню, он с детства мечтал о науке, но при этом был в советские времена колоссальным диссидентом. Мы с ним любили петь бардовские песни.
В войну Щербаковы нас даже подкармливали, иначе бы мы пухли с голоду, может быть. Хотя мой отец был главным инженером по снабжению на бронетанковом заводе в Москве. Старший лейтенант. В первые годы войны они собирали и восстанавливали подбитые танки, были и на передовой, попадали под обстрел. Какие-то танки шли на запчасти, какие-то, в том числе трофейные, на переплавку.
Потом отца демобилизовали по контузии.
— Почему ваша семья уехала из столицы после войны?
— Мы поехали работать на великие стройки коммунизма — по зову сердца, что называется. Хотя у отца был, можно сказать, друг, знаменитый гидротехник Сергей Яковлевич Жук, создатель крупнейших советских гидротехнических сооружений: Волго-Донского канала в 20-е годы, Беломорско-Балтийского канала имени Сталина в 30-е, где он работал главным инженером. Перед самой войной Сергей Яковлевич возглавлял сооружение Куйбышевского гидроузла, а в годы войны был назначен директором московского института «Гидропроект».
«Хрущеву не удалось никак его связать со сталинскими репрессиями»
— Вашему отцу в его карьере помогали родственные отношения с Щербаковыми?
— Скорее, наоборот. Злейшим врагом Щербакова был Хрущев. После смерти Щербакова его семью вскоре даже выселили из его московской квартиры на улице Грановского, в которую въехал сам Хрущев. Кстати, что немаловажно, при всем его негативном отношении к Щербакову, Хрущеву не удалось никак его связать со сталинскими репрессиями, поскольку Щербаков не имел к ним абсолютно никакого отношения.
Так или иначе отец пробивался после войны сам, работая специалистом по снабжению сначала на Волго-Донском судоходном канале в городе Калач-на-Дону Сталинградской области, потом в Вытегре Вологодской области на строительстве Волго-Балтийского водного пути. В итоге к началу 50-х мы оказались в Куйбышевской области, в Ставрополе-на-Волге, где отец уже был назначен начальником управления снабжения строительства Куйбышевгидростроя. Главной стройкой была Волжская ГЭС.
— Стройка была грандиозной и обласканной вниманием высшего руководства страны. Вы были тогда уже подростком, может быть, помните приезды Хрущева и Микояна?
— Я помню приезд Хрущева в августе 1958-го. Мы, школьники, встречали его в Портпоселке. Помню, Хрущев захотел неожиданно изменить согласованный заранее и подготовленный маршрут, заехать в местную больницу. Его машина съехала с дороги и завязла в песке. Правительственный «ЗИЛ» — тяжелая машина, раз — и села на «брюхо». Пришлось ее на руках выносить.
— С кем дружили семьями в то время, помните?
— У отца были очень хорошие, приятельские отношения с секретарем парткома Куйбышевгидростроя Александром Сергеевичем Мурысевым. Я был еще пацаном, мама тогда тяжело болела, и отцу приходилось иногда меня брать с собой в командировки: мы летали вместе с Мурысевым на Ан-2 за цементом — в Волгоград, Вольск. Я помню, как Мурысев меня морковкой угощал в самолете, чтобы не тошнило. Представляете, как выглядел тогда полет на Ан-2?
В конце 50-х Мурысев стал председателем Куйбышевского облисполкома, а потом и первым секретарем обкома партии.
— На выбор института после школы что больше повлияло? Судьба знаменитого родственника — летчика-испытателя Щербакова?
— Я вообще хотел поступать в медицинский. Родители и знакомые настаивали на техническом вузе, а лучшим был авиационный институт. Одним из решающих факторов, который в итоге перевесил, стал полет в космос Германа Титова. В 1962 году он полетел в космос, и я пошел поступать в институт.
Титов в космосе — второй советский человек, самый молодой космонавт в истории. На каждом экзамене меня спрашивали: «А вы не родственник космонавта Титова?»
— Отец у вас был номенклатурный работник, знаменитые родственники. Можно было, наверное, в какой-то престижный московский институт попасть?
— Отец не был номенклатурой. Он, между прочим, не был членом партии. По поступлению в московские вузы были квоты для работников ударных ленинских строек — в московский университет, в высшее техническое училище имени Баумана, в физтех. По математике и физике, астрономии у меня были пятерки, по литературе — четверки, а по русскому — тройки. По поведению тоже, кстати, четверки.
На гуманитарные позиции я был как-то тогда не настроен. Кстати, уже много позже, когда я уходил с авиазавода, я понял, что на самом деле я больше гуманитарий, а не технарь.
«Когда его арестовали, мать даже обращалась за помощью к Щербакову,
он же со Сталиным чуть ли не каждый день виделся»
Я не был единственным ребенком в семье, со мной росла сестра Надя, младше меня на десять лет, но все равно родители не были настроены отправлять меня далеко. Отец как раз ушел на пенсию и переехал в Куйбышев. Меня Москва тоже не очень прельщала.
— У вашего отца было высшее образование?
— Он окончил Московский автодорожный институт и, кстати, много сделал для того, чтобы в Тольятти открыли филиал куйбышевского индустриального.
Мой дед, отец моей матери, был сначала стрелочником на железной дороге, стал связистом, вырос до начальника станции и затем до начальника Октябрьской железной дороги. Работал потом в наркомате путей сообщения у Кагановича.
Шикарная квартира у них была в Москве. Но деда репрессировали в 1938 году по 58-й статье, враг народа, и реабилитировали потом только в 1953-м. Когда его арестовали, мать даже обращалась за помощью к Щербакову, он же со Сталиным чуть ли не каждый день виделся.
Но Щербаков сказал: нет, Галя, бесполезно, просить не буду, иначе мы все загремим. Правда, помог узнать, куда отправили деда. Тот оказался в лагере в поселке Сухово-Безводное Горьковской области.
Мать ездила к нему туда. Его поместили в один барак с уголовниками. Но дед в лагере не пропал, устроился санитаром к главному врачу больницы и сумел выжить, дождался 1953 года. Его тогда реабилитировали, но освободили только в 1958-м.
Он был очень сильным человеком, рассказывал потом, что даже зимой каждое утро на морозе обливался водой. Он вел дневники в лагере, но мать мне не давала их читать, а потом они пропали.
— Вы по комсомольской линии зачем вообще пошли?
— Я вообще не собирался и не хотел. Меня, можно сказать, вынудили.
— Ну как же, комсомол — это же власть, политическая карьера…
— Не нужна была мне власть c зарплатой в два раза меньше, чем у меня была тогда. Я в аванс получал рублей двести и под расчет рублей сто пятьдесят, а то и триста, если хорошие полеты. Я работал бортмехаником, но уже почти сдал тогда экзамены на бортинженера, у меня даже была летная книжка с налетом 78 часов. Еще немного, и стал бы бортинженером. А мог бы и пилотом.
Но однажды меня пригласил Борис Федорович Дробышев, секретарь парткома авиационного завода.
Я захожу, у него на столе несколько личных дел лежит. Мы поговорили о том-о сем, и он меня спрашивает: а как вы отнесетесь, если мы вам предложим заместителем секретаря комитета комсомола авиазавода по идеологии пойти? А завод тогда — чтобы вы представляли — это был целый город, более 30 тысяч человек. У комитета комсомола — права райкома, у секретаря машина, все дела.
«К секретным предписаниям допускали только членов партии, а я был только кандидатом в члены КПСС и никак не мог вступить»
Я ему говорю: я хочу летать. Выхожу, меня встречает замсекретаря парткома по идеологии, я ему докладываю: мол, отказался. Он мне говорит: зря, ты ведь даже не член партии. И напомнил мне про ответственных товарищей, которые с опечатанным кирзовым планшетом со спецзаданием сопровождали экипажи. Мы готовили тогда к полетам стратегические бомбардировщики, и самолет, поднимаясь в воздух, всегда имел специальное секретное предписание на случай войны.
К таким секретным предписаниям допускали только членов партии, а я был только кандидатом в члены КПСС и никак не мог вступить. Я намек понял и согласился. Понял, что бортинженером уже не буду никогда.
— Наверное, сразу начали рисовать себе картины будущей партийной карьеры?
— Нет, я по-другому тогда думал: начал мечтать об академии внешней торговли. Некоторые мои товарищи к тому времени поступили — кто в высшую дипломатическую школу, кто во внешторг, и я тоже об этом задумался серьезно после перехода в комсомол. Я дополнительно начал изучать английский, и даже в одной поездке в Сирию и Ливан помогал как-то нашему переводчику.
— И что же помешало вашей мечте воплотиться?
— Не дали направление. Сказали, не тот уровень номенклатуры. Нужно было быть как минимум завотделом обкома комсомола. После того как я понял, что дороги во внешторг из комсомола авиазавода не будет, я сказал, что ухожу. Мне предложили высшую партийную школу, но в Саратове. Я сказал, что пойду только в московскую. Я тогда, помню, в целом как-то обиделся и сказал даже однажды кому-то: раз не дали мне стать торгпредом, стану министром внешней торговли.
В итоге мне все эти переговоры надоели, поэтому я ушел в аспирантуру планового института и там уже стал первым секретарем комитета комсомола. Тоже права райкома и освобожденная должность. Так на целых почти пятнадцать лет я погрузился в жизнь планового института, которые оцениваю сегодня как очень полезные для себя.
— За эти годы не было возможности сделать другую карьеру?
— Почему? Были. Меня, например, рассматривали на должность председателя плановой комиссии облисполкома. Даже на собеседование приглашали, был такой момент. Но взяли потом другого.
— Правда, что Александра Бахмурова, назначенного с вашей помощью начальником налоговой инспекции Самарской области, едва не назначили однажды губернатором Ульяновской области также при вашем содействии?
— Да, толкали мы Бахмурова. Если бы не появились Шаманов и его покровители, то судьба Александра Сергеевича могла бы круто измениться. Бахмурова еще продвигали начальником налоговой инспекции Московской области.
— То есть благодаря вам судьба многих известных в Самарской области людей могла бы быть в принципе совсем другой?
— Ну она и так у многих благодаря мне кардинально изменилась.
— А у вас тоже судьба ведь на самом старте вашей политической карьеры зависела от воли целого ряда людей. Вот, например, Ольга Гальцова, которая, рассказывают, мало того, что придумала идею выдвинуть вас в председатели куйбышевского горсовета, но и якобы уговорила одного из претендентов-демократов «слить» свои голоса «под Костю». Эта история рассказывается даже в книге «Герои 90-х. Люди и деньги», где про вас — единственного российского губернатора — есть целая глава под названием «Губернатор-капиталист»…
— Идею моего выдвижения действительно высказывала Ольга Гальцова, мы с ней дружили с комсомола, но насчет того, что она уговорила другого кандидата (это был Александр Иванов), неправда. Иванов работал на ГПЗ-9, и я лично ездил договариваться о своей поддержке к директору завода Игорю Швидаку, которого хорошо знал.
Правда, Ольга Дмитриевна и подсказала идею поехать к Швидаку. Была тогда такая группа депутатов горсовета из восьми человек, в нее входили Иванов и как раз Бахмуров. А мне не хватало для избрания двух голосов. Я поговорил и с Бахмуровым, и с Ивановым, они обещали меня поддержать и слово свое сдержали.
Кстати, когда Ольга Гальцова пришла ко мне с идеей выдвинуть меня в председатели на освобожденную должность, я не сразу согласился. У меня была хорошая зарплата в совместном предприятии, где я тогда работал, и в случае избрания я должен был уволиться со своей работы, поэтому сначала я сказал Гальцовой: зачем мне эти копейки в горсовете? Но потом подумал и согласился, тем более она уже со всеми поговорила.
В книге, которую вы упомянули, — я ее тоже читал, кстати, — написано еще, что «первые два дня путча председатель Самарского горсовета проболел на даче». Это полная ерунда. Я был на работе, и мы безвылазно сидели в горсовете в составе малого совета и обсуждали обстановку. Не забывайте, что тогда в горсовете на тридцать человек демократической группы было 170 коммунистов. И если бы меня не было, а демгруппа полезла бы на коммунистов, на эту «амбразуру», это был бы сразу наш полный разгром.
Поэтому я-то был на месте. А в отпуск как раз ушел Виктор Тархов. И когда я уже в принципе обо всем уже договорился, и мы решили, что будем проводить сессию с поддержкой Бориса Николаевича Ельцина, заместитель Тархова в облсовете, Павел Елин, собирает вдруг президиум и сует мне бумажку со словами: на вот, выступи, предложи решение горсовета. Там, в этой бумажке, конечно, никакой поддержки Ельцина не было. Я отказываюсь, конечно, и говорю: выступайте сами, если хотите.
Мне начали угрожать, но я сказал, что мы своим демократическим составом решение уже приняли, и я его менять не буду.
Тут меня поддержал председатель облисполкома Валентин Родионов, который сказал Елину: «Вы успокойтесь и идите работать, не 37-й год». Я Родионову потом за это был всегда благодарен и поддерживал его, он работал у нас председателем ассоциации «Большая Волга».
Так что это Тархов появился только через два дня, когда горсовет уже принял решение о поддержке Ельцина. И то пытался что-то против говорить.
Писали также о каких-то письмах Ельцину 21 августа, которые якобы я ему отправил с описанием действий Тархова во время путча. Это тоже вранье. Я никаких писем не отправлял, потому что понимал, что это может повернуться против меня.
Писал в Москву наш депутат Владимир Кожухов, у которого были тесные отношения с некоторыми депутатами межрегиональной депутатской группы Верховного Совета. И эти письма действительно сыграли свою роль. Хотя про меня там Кожухов ничего в принципе не писал.
Но в итоге на столе у Ельцина появились два представления: на меня и Антона Федорова. Один должен был стать губернатором, другой — полномочным представителем президента. Меня спросили первым — я сказал, что хотел бы быть главой администрации.
— Жалеете, что министром внешней торговли все же не стали?
— Был шанс, когда Петр Авен в 1992 году уходил с поста министра внешнеэкономических связей. Егор Гайдар мне рассказывал, что у Авена была мысль предложить свое место мне. Но мафия Руцкого оказалась сильнее и назначили Глазьева, который работал замом Авена. Мне также предлагали пост министра торговли в правительстве Гайдара, я отказался.
Потом, уже в 1997 году, была известная история с постом вице-премьера в правительстве Черномырдина, на который ушел Олег Сысуев. Когда я первый раз отказался от должности вице-премьера по социальным вопросам, Черномырдин предлагал мне даже идти первым вице-премьером. Но я не согласился.
«Я сразу понял: Березовский меня рекомендовал, значит, он руководит формированием правительства, и хорошо, что я отказался, а то бы навек попал к нему в кабалу»
Я был уже в аэропорту, улетал в Самару, Черномырдин мне звонит и спрашивает: а если мы предложим Сысуеву? Я говорю: нет вопросов. Приехал, позвонил Сысуеву, говорю ему: Олег, я все равно буду у тебя всегда шлагбаумом на пути, а сейчас есть возможность сделать ход конем, соглашайся. И он поехал.
Звонит мне в это же время Немцов и говорит: вот приехали ко мне Таня — Татьяна Борисовна, дочь Бориса Николаевича, и Боря, Борис Березовский.
Я сразу понял тогда: значит, Березовский меня рекомендовал, значит, он руководит формированием правительства, и хорошо, что я отказался, а то бы навек попал к нему в кабалу.
Я тогда Немцову сказал: если ты чувствуешь, что у себя в Нижнем выборы выигрываешь, то лучше не ходи, а если проигрываешь, соглашайся. Потому что лучше быть избранным губернатором, чем назначенным членом правительства в ситуации кризиса в стране.
— Я все равно не очень верю, честно говоря, что в вашем отказе тогда все было так просто. Мне кажется, вы не все рассказываете.
— Честно говоря, я потом не раз жалел, что не пошел первым вице-премьером. Но в 2007 году однажды разговаривал с одним умным человеком и он мне сказал: а что ты жалеешь? В 1997 году Черномырдин ушел в отставку, в 1998-м — Кириенко. Тебя бы снесли вместе со всеми, а ты еще десять лет потом был губернатором.
— Беседовал Андрей Гаврюшенко
Читайте продолжение:
Константин Титов: «Хотел стать президентом» Часть 2
«ЛогоВАЗ», Качмазов, Сазонов, Ефремов, заговор против губернатора, черная «Волга», Кириенко, Путин, пост премьера, преемники
2025 © «Обозрение». Все права на материалы, опубликованные на портале OBOZ.INFO, защищены
